Константин Семин. Теперь по вопросу №1.

Теперь по вопросу №1. Кстати, однажды услышал весьма высокопоставленный отзыв о моих взглядах: «Дурачок вроде Удальцова. Хвалит эпоху, в которой не жил, распространяет идеологию, которую знает на уровне выпускника советского ПТУ».

Значит так. Вырос я в коммунальной квартире. Помимо нас в ней была прописана еще одна семья и автономный алкоголик дядя Юра. Кухня общая. Сортир общий. Каждой семье по комнате. Дяде Юре — тоже. Лица его не помню, помню по рассказам, что Юра вечно буянил, устраивался на ночлег в ванне, а однажды чуть не спалил нас всех, когда заснул с сигаретой.

Если выйти на лестничную клетку, то дверь справа всегда приоткрыта, потому что пьют за ней беспробудно, а хозяин — невысокий белобрысый мужик — любит вышибать замок. Потом чинить и вышибать снова. Раз в месяц мужик рвется зарезать свою хромоногую жену или хотя бы поставить ей хороший синяк. Этажом выше, ровно над нами, прописана вторая семья алкоголиков. В ней — пусть и не так экстремально — употребляют вообще все, включая ребенка, подростка по имени Володя. Володя выгуливает немецкую овчарку. Кажется, и от собаки пахнет перегаром. Вечная память о соседях сверху — песня «Лаванда». На протяжении многих лет она внезапно начинает играть среди ночи и всегда сопровождается громким хором фальшивых голосов. До сих пор, когда слышу Ротару, вздрагиваю.

Через 7-8 лет отцу, месяцами пропадавшему в командировках, удалось телепортировать дядю Юру и совершить размен с соседями. Коммуналка стала нашей целиком. Никаких богатств в ней никогда не было. Дверь оставалась деревянной до середины 90-х. В целом — если забыть об алкашах — и двор, и район был были вполне приличным. У подъезда — высокие клёны (во время уличной войны между «красными» и «белыми» в ветвях располагается штаб). Под кленами — лавки. На лавках — бабки. В магазинах — молоко со сливочной пробкой у горлышка и натуральный яблочный сок, от которого сводит скулы.

Подъезд помню хорошо, потому что регулярно терял ключ и мог половину дня провести на подоконнике, дожидаясь своих. На помощь приходила еще одна соседка, кажется, баба Маша. В её квартире всегда чисто и тихо. А главное, там находится большая библиотека, из которой можно безлимитно одалживать книги. «Десять лет спустя». «Двадцать лет спустя». «Одиссея капитана Блада», «Роб Рой», «Пуритане», «Квентин Дорвард». Сегодня не воспроизведу ни строчки, но тогда этого хватало, чтобы выпасть из учебы на неделю-другую. Телевизор марки Фотон появится в доме, когда мне исполнится 6. Он быстро сгорит и будет заменен на Рекорд ВЦ-311. Впрочем, куда большей популярностью, чем телевидение, пользуется кинотеатр в ДК УЭТМ — здании с колоннами, в стиле сталинского ампира. Там, расположившись на холодном фанерном сидении, можно за копейки посмотреть какой-нибудь фильм. На «Неуловимых» я ходил три раза подряд. В течение одного дня. За кинотеатром — парк с акациями и детским городком. Первая достопримечательность — высокая башня, сваренная из вертикальных труб, выкрашенная в цвета радуги. Сейчас ни один Роспотребнадзор не пропустил бы такое, но, к счастью, Роспотребнадзор еще не придумали. Ты ползешь по отвесной трубе и замираешь посередине от страха, и стоящая снизу мать требует, чтобы ты не трусил, а лез дальше, и ты жмуришься, но лезешь, и встаешь над деревьями, рядом с жестяным петушком, и смотришь на парк, как Кортес на саванну.

Отец никогда не говорил о работе. Я толком и не понимал, в чем она заключалась. Теперь знаю, это были испытания ракет. С полигона стреляют «изделием», а где-то сбоку летит 76-й с отцом и другими «сотрудниками» (запало слово) на борту и считает, пишет «телеметрию». Лишь иногда отец рассказывает о летчиках, штурманах, об испытателях, о погибших экипажах. Вообще у нас всегда много книжек о летчиках и полярниках. Водопьянов, Ляпидевский, Чкалов, Громов… Почему-то в мозгу никак не складывалась очевидная ассоциация — и осознание, что разбиться однажды мог и он, пришло слишком поздно. Появление отцовской сумки в коридоре рано утром означало, что он вернулся. И может быть, привез подарки. С Сахалина или Владивостока к нам прилетали диковинные консервы, и это считалось деликатесом. Мы донашивали друг за другом одежду, и это считалось нормальным.

Вся нагрузка в воспитании детей (3 сыновей) падала на мать. Нагрузка — в прямом, физическом смысле, потому что сумки с продуктами, а поначалу и нас самих, ей приходилось таскать на 4 этаж. Помощник я был никудышный. Иногда ходил на молочную кухню с бутылочками для братьев. Иногда — это началось уже к концу 80х — нужно было вставать в шесть утра и занимать очередь за хлебом. Очередь могла растянуться метров на сто пятьдесят, от зеленой «Булочной» до «Аптеки». И даже дальше. И я помню собачий холод, и свое полосатое пальто, и номерок у себя на ладони, который мне рисует какая-то тетка. Я один, и взрослые уступают мне очередь. И я помню, как сотрудников отцовского КБ начали подкармливать картошкой, которую сначала было нужно выкопать. А иногда собирали турнепс, чтобы потом получить картошку. И мы втроем — мать, отец и я — едем-едем-едем куда-то на автобусе, копаем, собираем в мешки. И потом причитающийся нам мешок машина привозит к дому. И нам от кого-то достаётся сарай на отшибе. И отец в одиночку выкапывает в сарае огромную яму, выкладывает её шлакоблоками, и в этой яме поселяется картошка. И раз в две недели он уходит за картошкой с ведром, а я иду помогать. И внутри сыро и холодно. И я боюсь, что крышка захлопнется и мы не выберемся на свет.

Наш мир не был уютным и радужным. Он состоял из примерок школьной формы, которые я ненавидел. Из бесплатного проезда по талону для «многодетных», которого я стеснялся. Из красного галстука, который я одним из первых снял с себя и выбросил. Из эмалированных баков в школьной столовой с казавшейся отвратительной молочной пенкой… Но это был чистый и честный мир. Я помню Парад Победы… Помню первомайские демонстрации, когда, выглянув из окна, смотришь, как часами плывет за окном улица. И потом выбегаешь, вливаешься в поток и встречаешь здесь всех — от детей «сотрудников» до соседских детей. Помню заводские гудки и сирены гражданской обороны, и голос, объявлявший на весь район: «Граждане, учебная тревога, учебная тревога!» Помню, как прятался под стол, стараясь следовать указаниям с плакатов по НВП. Помню бородатых конструкторов и инженеров, с которыми отец играл в городки на площадке за стадионом. Помню, как тяжело придать ускорение кованой бите, и как с грохотом разлетается город, когда бита попадает в цель. Помню субботники. Помню, как — чтобы перекрыть грязь и лужи перед домом — отец мобилизовал детей и взрослых, и за день была выложена дорожка из камней и плит. Как незнакомые дядьки сажали потом вдоль дорожки клёны, подвязывали деревца. Как в одиночку, словно солдат, обрабатывала цветник перед своим крыльцом бабушка. И помню сливочный крем в стальных чашках, подававшийся в кустанайском кафе, которым заведовала другая бабушка — мы навещали её иногда. И все бабушки с дедушками часто и надоедливо повторяли, что мы счастливые — потому что у нас всё есть и мы не знаем войны. Помню первую виденную мной электрогитару. Семье вручали награду, и мы стоим — мать, отец, братья. И нам протягивают полиэтиленовые пакеты. А сбоку какой-то усатый и волосатый человек из ВИА поет: «Я буду долго гнать велосипед».

А потом этот мир начал рассыпаться. Не знаю, в какой момент. То ли с появлением на кухне белых пластиковых мешков с американской фасолью. То ли со строительством коммерческих киосков перед Молочным. То ли с диковинных иномарок… Исчезли гудки и сирены. Исчезли красные флаги и демонстрации. Опустели футбольные и хоккейные площадки. Закрылись секции спортивной гимнастики. Начали осыпаться фасады. Кто-то сломал кленовые саженцы. На улицах появились смуглые люди в восточных одеждах, просившие есть. В парке за ДК погнули ограду, опрокинули и сожгли скамейки, через несколько лет там начнут продавать героин. Будет навсегда заброшен штаб на вершине дерева, а «белые» и «красные» займутся собиранием вкладышей от турецких жвачек и перезаписью кассет с Цоем. Переедет семья бабушки — в Казахстане станет тяжело и страшно. Что дальше — известно и без моих воспоминаний. Вот эту фотографию, где мы стоим вместе, следующая эпоха раздавит своим грязным колесом, оставит на ней рваные, незаживающие следы.

Я, наверное, не был восторженно счастлив в этом уже не совсем советском (шла Перестройка) «совке». И трава не была тогда зеленее. Но в воздухе всё еще было разлито остаточное ощущение, незнакомое сегодняшним людям. Ощущение большого, таинственного, великого смысла, большой гордости и большой причастности: в первую очередь, самих людей — друг к другу. Ощущение, что ничего страшного никогда не случится. А все, что кажется страшным, при желании можно преодолеть. С тех пор я объехал ту пропавшую, словно Атлантида, страну вдоль и поперек — от Приморья до Бессарабии, от Мурманска до Одессы. Я выслушал сотни историй. Я видел, как греются у костров женщины в брошенных военных городках Забайкалья. Я видел сложившиеся от авианалетов дома. Я видел дорогие гранитные кладбища и безымянные могилы. И в остывших цехах, и на руинах школ, и среди опустевших авиационных ангаров я держал в руках гигантские остывающие кости этого убитого мира, и я оплакивал их. Я точно знаю, что при всех прочих недостатках и тяготах я родился в самой лучшей в мире стране. И это не было детской иллюзией. Это было истинной правдой.

https://vk.com/kvsyomin