Тиль Уленшпигель. Всё получилось не так, как мечталось

Коллеги, со многими из вас наверняка не единожды случалось так, что, перечитав спустя длительный период времени какое-​либо произведение, вы вдруг начинали осознавать истинный масштаб и красоту авторского замысла, обнаруживали ранее ускользнувшие от внимания смыслы и аналогии. Когда история делает очередной свой виток по пресловутой спирали и повторяется то ли в виде фарса, то ли в виде новой драмы, возникает повод вновь обратиться к антиутопиям Оруэлла или пророчествам Достоевского. Впрочем, наиболее часто, как мне кажется, цитируют Михаила Афанасьевича Булгакова, в связи с происходящими на Украине событиями.

И каждый раз хочется воскликнуть: «Надо же, как будто про сегодняшний день написано!»

Или: «Столько времени прошло, а ничего не поменялось!»

Великолепнейший роман Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле» был прочитан в далеком советском отрочестве. Незнание или непонимание в силу возраста нюансов исторического контекста приводили к определенным сложностям восприятия, к тому же произведение изобилует аутентичными, без перевода на русский язык, именами, топонимами, названиями питий и яств и т.д. Тем не менее, книга и тогда произвела неизгладимое впечатление. Чего стоят «детские игры» инфанта Филиппа, сжигающего на медленном огне «еретика» — подаренную королю маленькую обезьянку. Или описания пирушек, где реки пива и вина заедаются приготовленными на вертеле каплунами, брабантскими кровяными колбасками, нежной форелью и рагу из петушиных гребешков в пряном соусе.

Сейчас, перечитав этот бесспорный литературный шедевр, я вдруг окончательно осознал, что мы и Запад никогда не придем к единому ментальному знаменателю – настолько сильно и настолько давно мы разные.

Книга повествует о событиях шестнадцатого века, когда Европу охватила Реформация. «Гегемон» того времени, Священная Римская империя, в лице императора Карла V Габсбурга, пытается сохранить своё могущество и поправить расстроенные финансы – извечная проблема всех венценосных особ. Карлу наследует сын Филипп, религиозный фанатик, уверенный в своей божественной миссии – уничтожить всех еретиков и очаги ереси. По совершенно случайному совпадению, королю такими очагами видятся богатые фламандские города. Но для грабежа и резни необходим формальный повод.

Интересен эпизод в Антверпене, когда провокаторы, чьи действия были санкционированы папской канцелярией и королевской властью, подбивают местный люд на осквернение и разграбление католических храмов (идеи Реформации и критика католицизма уже имели популярность в городских слоях). Призыв, пусть и не сразу, но всё же находит отклик у прихожан, еще вчера клявшихся в верности «нашей матери — святой католической церкви». Добившись цели, провокаторы перебираются в Гаагу и другие города. Повод  для «заступничества» создан.

Не напоминает ли это «химические атаки» и «девочку Бану»? Озабоченность «преследованием инакомыслящих» и «отсутствием демократии»? В конце концов, «звіряче побиття дітей»? Технологии манипуляции массовым сознанием появились не сегодня и не вчера, а «демократические бомбардировки» случались задолго до изобретения бомб и провозглашения демократии …

Еще из занятных аналогий – визит более трехсот благородных персон в брюссельский дворец герцогини Пармской (герцогиня была штатгальтером в Нидерландах, т.е. представителем центральной власти – испанского короля):

Войдя в залу, они передали герцогине бумагу, в которой просили ее добиться от короля Филиппа отмены указов о вероисповедании и об учреждении испанской инквизиции, ибо, утверждали они, помянутые указы вызывают в народе недовольство, недовольство же может вылиться в мятеж и повлечь за собой разор и оскудение всей земли. Это ходатайство получило название «Соглашения». Берлеймон, который впоследствии предал родину и учинил в отечестве своем жестокую расправу, находился в эту минуту подле герцогини; глумясь над бедностью некоторых конфедератов-​дворян, он сказал правительнице:

— Не бойтесь, ваша светлость, — это же нищие — это же гезы!

Этим он хотел сказать, что дворяне разорились то ли на коронной службе, то ли стараясь перещеголять по части роскоши испанских сеньоров.

Выражая свое презрение к словам Берлеймона, конфедераты потом объявили, что они «почитают за честь именоваться и называться Гезами, ибо они обнищали, служа королю и заботясь о благе народном». Они стали носить на шее золотую медаль, на одной стороне которой было вычеканено изображение короля, а на другой — две руки, сплетенные над нищенской сумой, и надпись: «Верны королю вплоть до нищенской сумы». На шляпах и шапках они носили золотые бляшки в виде кружек и шапчонок, какие бывают у нищих.

Чем-​то похоже на вассальную зависимость Европы от США, не правда ли? Такая же иррациональная, не отвечающая национальным интересам преданность и покорность.

Но все эти политические и военные игры «благородных», национально-​освободительная борьба под знаменами Реформации – всё это фон, на котором автор детально показывает «маленького человека» — европейца, которому выпало жить при смене эпох и формаций. Каким он предстает перед читателем?

Например, два самых главных положительных героя таковы: плут и пройдоха Уленшпигель, искусству обмана людей которого позавидовал бы сам Остап Бендер, и его друг Ламме, фантастический обжора, для которого безудержное чревоугодие является смыслом существования. В течение всего повествования Ламме будет искать сбежавшую от него жену, от расстройств и печали объедаясь сверх всякой меры.

Прочие типажи, за редким исключением, тоже не являются эталоном добродетели, а то и вовсе представляют собой галерею моральных уродов:

брат Клааса, отца Уленшпигеля, обманывает паломников-​богомольцев и неплохо на этом богатеет, его любимой забавой является стравливание одних богомольцев с другими, чтобы те в жестокой драке, по возможности, нанесли бы друг другу максимум увечий, это доставляет ему наслаждение;

трактирщик подаёт голодным слепцам большую миску с обглоданными костями, слепцы, полагая, что мясо съедено кем-​то из собратьев по несчастью, начинают бить друг друга, вызвав тем самым у публики бурное веселье;

мать использует свою красивую дочь в качестве приманки: та сидит у открытого окошка и строит зевакам глазки, клюнувшие теряют голову и, сболтнув лишнего, обрекают себя на костёр;

ведунья Катлина не смогла вылечить корову соседа, тот донес, обвинив её в колдовстве, и под жесточайшими пытками несчастная женщина сходит с ума;

Клаас пустил к себе на постой еретика, сосед рыбник подглядел и донес, после чего Клааса самого обвинили в ереси и сожгли;

тот же самый рыбник, недовольный полученным за донос вознаграждением, доносит уже на вдову Клааса и её сына Уленшпигеля, после чего мать подвергают мучительным пыткам на глазах сына, а сына пытают на глазах матери.

Нередко в описании внешности героев автор доходит практически до гротеска:

«Старая ведьма… Рожа точно шумовка, – подумал он, – глаза холодные и лживые, вместо улыбки выходит гримаса – премилая, я вам доложу, старушка!» — это о старухе-​наушнице (наушница — доносчица)

«Стевенихе было уже за шестьдесят, лицо её сморщилось, как печёное яблоко, и пожелтело от злобы. Посредине лица торчал нос, как совиный клюв. В глазах застыла холодная жадность. Два длинных клыка торчали из высохшего рта. На левой щеке расползлось громадное багровое родимое пятно.» — это уже о другой старухе, тоже наушнице.

Надо заметить, тема предательства и доносительства в романе раскрыта в полной мере. Историю не переписать и факты не отринуть: европейцы столетиями предавали и продавали друг друга, и те, кто отправились в новооткрытые земли, ущербную мораль свою и тягу к истреблению захватили с собой. Если бы Довлатов был современником Костера, на свой сакраментальный вопрос, кто же всё-​таки написал четыре миллиона доносов, он получил бы однозначный и исчерпывающий ответ: это те самые люди, чей образ мыслей и чья логика действий легли в основу всего того, что позднее будет наречено протестантской этикой и которую неоднократно будут пытаться противопоставить «русской лени», «русскому варварству», «русскому невежеству».

Кстати, о невежестве. В книге есть эпизод с ослом, в которого якобы «вселился бес» и собравшиеся вокруг животного кумушки рассуждают о том, что неплохо бы предать его суду. Из страха перед «сатаной» никто не решается этого сделать, а оказавшийся рядом Уленшпигель не преминул воспользоваться столь удачно подвернувшимся транспортным средством. Дело в том, что суды над животными в Европе не были редкостью, причем судили их и в XVII, и даже в XVIII веке, когда в оборот уже был введен термин «просвещенный абсолютизм». Судили свиней, коров, ослов, птиц и даже крыс. Стараясь соблюдать все необходимые для того времени юридические процедуры. Обвинения были самые разные: колдовство, нападение на людей, порча посевов.

Говорится ли о чём-​либо подобном в русских исторических источниках? Лично мне не доводилось слышать, чтобы кто-​нибудь из историков ответил утвердительно. Во всяком случае, как о массовой и длительной практике – совершенно точно.

Но вернемся к общей сюжетной линии. Король Филипп отправляет в Нидерланды отборное войско во главе с герцогом Альбой. Выпотрошив богатые провинции и затопив их в крови, король в ответ получает восстания и войну. Уленшпигель со своим неизменным другом Ламме и верной подругой Неле активно включаются в борьбу. Авторский акцент смещается на новое вероучение, во имя которого мученики-​реформаты стоически принимают самую лютую казнь. Повествование начинает изобиловать библейскими образами, аллюзиями, символизмом. Так, например, Неле, перенявшая от матери дар ведуньи, вместе с Уленшпигелем принимает снадобье, которое погружает их в необычный сон. Сновидения должны дать им ответ на вопрос: чем они могут помочь своей истерзанной родине, дабы избавить её от горя и страданий. С этого момента ключевым нарративом становится поиск Семерых, и найти их можно там, где смерть, убийства, слёзы и кровь. Всего этого оказывается в избытке, к финалу Уленшпигель и Неле, снова с помощью снадобья, находят тех, кого искали. Семеро — это Семь смертных грехов.

И Уленшпигель обратился к блуждающим огням.

— Вы — пламя, — сказал он, — так делайте же свое дело!

И блуждающие огни обступили Семерых, и те загорелись и превратились в пепел.

И потекла река крови.

Из пепла возникло семь других образов. Один из них сказал:

— Прежде мне имя было — Гордыня, а теперь я зовусь — Благородная гордость.

Потом заговорили другие, и Уленшпигель и Неле узнали, что Скупость преобразилась в Бережливость, Гнев — в Живость, Чревоугодие — в Аппетит, Зависть — в Соревнование, Лень — в Мечту поэтов и мудрецов. А Похоть, только что сидевшая на козе, превратилась в красавицу, имя которой было Любовь.

Вот так, аллегорично и художественно, Шарль де Костер как бы «отсекает» прошлое, и в нём навсегда остаются человеческие пороки, горе, слёзы, костры инквизиции…

Красиво, но, к сожалению, реальность не просто была другой. Наступившее протестантское будущее было еще дальше от светлого идеала, чем мрачное прошлое.

Давайте рассмотрим то, о чём умолчал автор, ведь мы с вами знаем, что было дальше, вплоть до сего дня.

Итак, освободительная борьба (в романе речь в первую очередь о Нидерландах, хотя упоминаются и французские гугеноты, и немецкие реформаты, которых князья брали под свою защиту) проходила под идеями нового вероучения — кальвинизма. Именно кальвинизм стал основным направлением протестантизма, его догматы легли в основу протестантской морали, или, более точно, протестантской трудовой этики. Вопреки встречающемуся ошибочному мнению, Кальвин не постулировал стремление к обогащению как добродетель, он просто убрал из веры всё лишнее (индульгенции, пышные и сложные обряды, статуи, изображения и т.д.) и заявил, что спасение для каждого уже заранее либо предопределено, либо нет (догмат о предопределении), и что единственным источником божественного откровения для христианина должно быть Священное Писание. И поскольку сказано было «в поте лица будешь добывать хлеб свой», протестанты одной из главных христианских обязанностей считали обязанность трудиться, трудиться много и прилежно. Очень скоро протестанты «творчески доработали» свои основные религиозные идеи: кроме труда как такового, добродетелью стало считаться и достижение успехов на трудовом поприще. Вроде бы всё логично и пока что не противоречило христианской морали. Тем не менее, первый шаг был сделан. Вспомним также, что это было время слома феодальной формации, и города (которые, собственно, даже не вписывались в феодальную триаду «те, кто пашут; те кто молятся; те, кто воюют» ) выпестовали инициативных, энергичных, предприимчивых, им уже были бесконечно чужды старые традиции, сословные перегородки лишь мешали достижению успеха. Финансового успеха.

Вот так, обвиняя (вполне заслуженно) католическую церковь в стяжательстве и сребролюбии, протестанты создали новую религию — религию денег.

Прощаясь со средневековьем, европейцы, образно выражаясь, прошли через сложную и мучительную инициацию кострами инквизиции, чтобы надолго закрепить за собой право поклоняться золотому тельцу. Идеалисты, безропотно шедшие на костёр, просто еще не знали об этом.

Anseafan
https://aftershock.news